Полная тьма. На окно надвинули шторку. Вставал, покачиваясь, шел по коридору. Густой синий свет. Плохо высыпаюсь в поезде. Сквозь сон слышен стук колес на стыках. Восприятие обостряется, и щелканье колес превращается в грохот, а покачивание - словно морская болтанка. Грохот и колебания шершавыми ладонями выхватывают из сонного забытья самое ядро переживаний. Оно горячее. Его перетирают стальной шум и встряски. Во сне уголек должен гаснуть. В мчащемся поезде его словно кто-то раздувает. Тело отдыхает, но голова - дубовая, ничего не соображает. Мельтешение микроскопических точек, мазков, из которых выплывают туманные образы. Как у Жоржа Сера - высокомерного, замкнутого «вождя» импрессионистов. Ван Гоги, Гогены, как дети, шутили с формой и преувеличивали красочное начало. Сера считал это наивным.
Его цель - искусство, созданное им самим. Основа - достижения современной науки, которыми не стоит пренебрегать. Ты выспался дома, никто не мешал, в тишине. Отлично отдохнул - и вот тебе Гоген с его тропическим Таити. А когда болтали всю ночь на вагонной лавке, голова раскалена так, что думать не способна? Вот тут - Сера с его микроскопическими точками.
Часов в пять утра добавился шелест, будто кто-то сильными руками сминал лист нержавейки. Девица с верхней полки включила лампочку у изголовья, принялась жадно поедать остывший ужин. Как раскаленный штырь под мозжечок, ощущение - холодные макароны, сальная подливка, мясо, словно резина. Холодная вода и ссохшийся кекс. С похмелья можно съесть и не такое.
Голову закрываю подушкой, натягиваю повыше одеяло. Придремываю. Кто-то сыпет мелкие деньги на пластик стола. Монеты катятся, звук напоминает хлесткие удары прутом. Монетка кружится на ободке, никак не может улечься. Хаос приобретает точки притяжения, взрыватели, голова вот-вот разлетится на куски. Иду в туалет с вызовом: сиреневая рубаха, красные трусы, белые тапки. Девица съела порцию, швырнула на мою половину стола грязный контейнер, задремала. Толстогрудая села, бормочет: «Черт! Рассыпала. Как раз хватало на метро. Надо бы найти. Только пятитысячные остались». Веселый компьютерщик дрыхнет, не сняв джинсы, носки. На большом пальце носок порван.
В туалете мою все, что можно. Чистота - моя болезнь. К тому же необходимо сделать все дела до упора, чтобы не искать места в Москве. Ходить-то долго. Сидя, задремываю. Сера - «За трапезой. Отец художника». Он же - «Купание в Аньере».
Состав резко дергается. Прихожу в себя. Мурашки мечутся по правой руке и ноге. Видно, собрал очередь. Но перед дверью - никого. Кто-то подзаряжает от розетки сотовый. Время на табло: без пятнадцати шесть. Шествую в купе - темно, тихо. Ложусь на полчаса. Очнулся. Звон ложки в стакане. Старушка с зелеными ногтями мешает сахар в кофе. Терпеть не могу (до рвоты!) этого запаха и много лет кофе не пью. Включаю светильник. Шустро одеваюсь в парадное. Выглаженные брюки посреди смятых простыней. Что-то от Тулуз-Лотрека. И снова Жорж Сера - «В кафе».
Из обсыпавшегося нутра котомки выуживаю губку в коробочке, пропитанную гуталином. До блеска натираю ботинки, надеваю пальто, кепку. Оживает вагонное радио. Бодро, словно подначивает не выспавшихся, извивается звуками саксофон.
Платформа Казанского. Настроение улучшается. Не попрощался с соседями (компьютерщик продолжает спать). Выхватываю у проводницы билет для отчета, бурчу: «Спасибо». Проводница ничего не отвечает. В Москве темень. Предлагают такси, но отстают, увидев, что я слегка пританцовываю (назойливый саксофон вопит в не прочищенных мозгах). В планах поездка на Воробьевы горы.
Темный (в смысле истории) городок Москва. В XII веке Ростовская земля при Долгоруком укрепляется. Войны с финно-уграми, волжскими болгарами. А тут еще Андрей Боголюбский плохо кончил. Небо над Москвой, как у Ван Гога в «Ночном кафе». Розоватое, а звездочки кое-где мерцают. Пока шел до метро (минут десять, со стороны Комсомольской площади), чуть рассвело. Получилось вновь, как у парижского голландца - «Железнодорожный мост на Тренкетай».