Реальные полуголые танцорки меня волновали меньше, чем недораздетые рекламные модели. Может, это издержки Третьяковки, скульптур Коненкова и Мухиной (а потом, после посещения Пушкинского музея, немножко уже и Родена). Там живые люди, их было много, и они заняты не тобой, а каким-то иным, важным, делом. Там была жесткая маленькая женщина-руководитель. А голые или одетые люди, делавшие дело, было неважно.
С журнальными фотографиями было иначе. Девушки вроде и одетые (или полураздетые), но лучше бы они полностью разделись. Фотографы снимали девиц так, что остававшиеся элементы одежды на самом деле не прикрывали наготу, а усиливали ее, казалось бы, невидимые элементы. И все-все красавицы (блондинки, брюнетки, шатенки) обращались, тянулись, подползали только к тебе. Ты был для этих журнальных красавиц единственный центр мира. Больше никаких посторонних дел – только ты, ты, ты. Мне, тринадцатилетнему подростку, это внимание нравилось! Одни девушки из журналов стыдливо чего-то там закрывали ручками и скромненько так, исподлобья выглядывали призывно на тебя. Мол, что ж, дорогой ты мой, не взглянешь, не приголубишь. Другие будто бы агрессивно на тебя обижены. Эти ничего ручками не прикрывали, но прямо-таки хищно скалились навстречу твоему вожделенному взгляду. Но – только лишь твоему, единственному, взгляду. Хищницы нравились больше. А были якобы простые, искренние хохотушки. Мы вот здесь в ночных рубашках резвимся, но это не для того, чтобы вам эту рубашонку втюхать, а просто от хорошего настроения. Эти «хохотушки» в трусах раздражали. «Хищницы» (а в журнале они шли вместе с автомобилями, часами и алкоголем) были милее.
Нравились журналы, рекламирующие шерстяную вязаную одежду. Все глухо, закрыто. Но модель так смело выставляла ногу в кожаном сапоге, что клетчатая юбка все так же, как и на фотографиях «трусастых» девчонок, выдавала зрителю стройную ногу, до самого-самого того места.
Музейные скульптуры, давшие уроки «ощупывания» женских фигур под одеждами (с идеальной Дианой на вершине), были сделаны не для меня, а для всех и на века. «Для всех и навсегда» было их истинной одеждой и снижало сексуальную сторону этого женского дела. Коненков со своими голенькими, чуть угловатыми девицами все-таки учил идеалу и оттаскивал, буквально волок тебя от живых фигур и тел. Мухина и Коненков сделали из меня ценителя, и впоследствии среди живых девчонок долго выбирал девочку с идеальной фигурой. Подключался «прогнозный механизм», вплоть до низменных и тайных подвалов души, чтобы предугадать самую важную составляющую, - а как долго эта идеальная (только для меня) красота сохранится.
Ясная «малость времени». В этом «малом времени жизни» нужно было решать половой вопрос. Ну, так и надо решать раз и навсегда – и чтоб твоя избранница была соблазнительно красивой в 17 лет (чтоб нарезвиться с девушкой от души). Но чтобы и в пятьдесят (вот где нужен дар предвидения) она, жена твоя, была свежей и стройной красавицей.
Предвидение не подвело меня (и это одна из главных удач моей маленькой жизни). И в пятьдесят моей женой любуются разные толстые хмыри. Многие любили мою жену – и Володька Бесстрашников, и Серега Монтели. Хорошие люди любили Ирку. А вот бабы – к пятидесяти старые и безобразные, с какими-то опухшими ногами и иссохшими грудями – ее искренне недолюбливали (а то и ненавидели) за долгую красоту. Ирка же на эти сложности только и говорила с победными нотками в голосе: «Ха-ха!»
Очень доволен и я, со своей мухинской суровой жаждой к красоте: не приходится тратить жизненные силы (а самое главное – время) на решение бабского вопроса (скандалы, замена старой жены на новую, и не единожды). Есть жена. Родила двоих сыновей. Временами женщина необузданная. Но прекрасная и в пятьдесят. Стройная, как в 20 лет. Только чуть пополнели груди. Но не опали, а торчат бодро, будто и не рожала. Моя страсть к красоте удовлетворена.
В любой момент это могу потрогать. Нет проблем. У Ирины никогда не было женских придурств. Мол, сделай то-то или купи мне то-то, или у меня болит голова, давай займемся этим завтра. Ирина знает, что человек я небогатый и купить что-то сверхъестественное ей не смогу. Подчинять свою жизнь ей никогда не стану. Она – женщина и прекрасно понимает, зачем, в общем-то, нужна мне, мужчине. И, как женщина, делает все-все, приятно до невозможности и по моему желанию. Как бы так, как я хочу. Но в итоге оказывается, все прошло так, как хотела именно она.
Полуголые модели, что взывали со страниц журналов ко мне одному, этим как раз и подкупали. Они будто бы говорили мне: «Дорогой ты наш! Единственный! Для тебя мы оделись в эти красивые платья. Только ты можешь видеть, как эти платья снимаются. Вот мы их уже сняли. Мы идем к тебе почти голые. В мозгу у нас одна мысль, одно желание, чтобы ты, с нами, с голыми, что-нибудь сделал. Ручками там. Или пальчиками. Ну, мы не знаем, что ты будешь с раздетыми с нами делать. Но то, что и тебе, и нам будет очень-очень хорошо, это точно. У тебя все получится. Мы поможем тебе. Знаем прекрасно, как помочь».
Это было круто. Оттого я надевал бутафорские камзолы и пыльные шляпы, разваливался в скрипучих креслах перед началом просмотра журналов. Они выползали с фотографий ко мне. Нужно было встретить их достойно – в расшитом золотыми нитками камзоле и шляпе с перьями.
От подвернувшихся под руку журналов достался важнейший для мужчины урок – как должны сидеть на женской попке трусики. Что для тебя означает женская задница. Молодая, крепкая. И что есть хорошо, упоительно сидящие на ней трусы. Лифчиков и трусов было достаточно. После долгого сравнивания мне удалось выбрать то, что впоследствии нашел у Ирки. И еще у одной девушки. Выбирает-то мужчина.