В моменты беспокойства приходят мысли о людях великих, сложных. Бежим от ложных соображений о высшем интересе. Он будто бы есть основание всех остальных интересов. Высшим интерес делает только озабоченность самим собой. Боюсь прыща. Но и интересуюсь им. А Фихте к «истине пламенел». Истина, выходит, обуславливается интересом к самому себе. Несколько дней меня мучает желание свозить И. на Карадаг. Мне там было хорошо. Пусть кайфанет, напитавшись чудесными видами, и жена. Лелеял желание добра для другого. Желание укрепляло душевное здоровье, приподнимало в собственных глазах. А этот прыщ, беспокойство о себе все портило. «Я», как учил Фихте, должно быть определено, то есть в нем должна быть уничтожена реальность или же деятельность, как мы должны определить реальность. Как ее уничтожить, если на меня, на маленького, прямо с утра столько навалилось - ветер, скрежет листьев, зависимость прыща от дуновений, желание сделать И. приятное и - о, ужас! - понимание, что, собравшись везти жену в Коктебель, я тешу собственное самолюбие, гордость.
Сижу, думаю: «Какой молодец, благородная душа, жену за мучения со мною решил вывезти к красотам Крыма. Мерзавец! В помощь постыдным своим желаниям притягиваю немыслимую прелесть моря, гор, скал. А ведь старик Фихте, размышляя о воле, полагал, что это единственный инструмент, которым…».
Вернулась И. с врачихой. Пришлось доверить пах малознакомой женщине. Но ненадолго. Врачиха глянула только, тревожно сказала: «Это клещ. Где умудрились подцепить? Ночью, на Медведь-горе, когда все на ушах стояли…».
Плохо. В десять утра приедет Вадим, особист, на «Мицубиси». С женой. Вадим, еще когда вез нас из Симферополя, сказал, что Коктебель не видел, нет проблем, берет нас, свою супругу и едем к отрогам Карадага, к Золотым воротам, хотя и не близко. Он приедет, а эгоистические настроения, которыми тешил себя целую неделю, окажутся никому не нужными. Да еще и ногу разворотят.
Врачиха сказала, что насекомое, зараза, забуровилось в мясную мякоть глубоко: «Сама эту сволочь выковыривать не буду. Вызовем хирурга». Не прошло и пяти минут, как в номере было полно народу. Даже замдиректора санатория пожаловал. «Надо в операционную», - безапелляционно заявил моложавый, седоватый хирург. Пошли. Медсестра в холодной, белой процедурной. Звенит блестящими щипчиками врач: «А ну-ка», - резко подошел он ко мне с массивным пинцетом (при этом медсестра с тампоном и пахучей жидкостью резко подалась к месту извлечения). Доктор больно сдавил щипцами клок пораженной плоти. Помучил всего мгновение. Я закрыл глаза, отвернул голову. Показалось, что в дырку, разверстую сжавшим кожу пинцетом, проникло еще что-то холодное, острое. Страшно неприятно, но терпимо. Сестра быстро приложила ватку к тому месту, где была боль, вдавила ее в это место. Сверху - кусок пластыря.
Открыл глаза. Хирург: «Все, удалил! - а сам скидывает в скляночку какое-то существо. - Теперь срочно в Ялту, на анализ. Не дай бог, энцефалитный, зараза. Вам - предварительный укол. Через сутки анализы вернутся. Анализ будет стоить тысячу двести. Квитанцию выпишем». - «А если энцефалитный, то денег не дам, все равно помирать», - слабо пошутил я. Хирург отреагировал моментально: «Дадите! Мы эту сумму к вашим гробовым добавим».
