В Нагорном выдавали лыжи и коньки. Зимой только поел - и сразу на лыжи. Лыжи без дураков. Никаких тебе ременных креплений. «Виза-спорт». Легкие, удобные лыжные ботинки. Титановые палки. А ведь мне – лишь бы ботинки на лыжах были. Там уж – встал и пошел, и пошел, километр за километром, думал о чем-то, но всегда, в Нагорном, приятном. Лыжи брал черные. Белый снег и черные лыжи. Мой черно-белый стиль.
В «Лесных далях» с лыжами тоже все было в порядке. Только пространства огромные и мебели из карельской березы не было. Не было и фарфоровых безделушек в шкафах. И уже – не то. Ты все же другой человек, если просыпаешься в кровати из натуральной березы (не какой-нибудь дубовый шпон), тебе 12 лет, а выходишь ты сразу в лес из огромных обсыпанных снегом елей. Никаких продуваемых ветром пространств. Лыжня. Одиночество. Только ветер шумит по вершинам елей, а внизу – тишина. Да обсыпается иногда снег с ветвей. Тусклое солнце воли в Нагорном никогда не просыпалось. Как будто его и не было вовсе. Километр оставался за километром, а усталости не чувствовалось. Хотелось бежать на лыжах еще и еще.
Вокруг было много «элитных», как сказали бы сегодня, домов отдыха. Вроде бы рядом был дом отдыха газеты «Правда», какие-то министерские дома отдыха. Если и встречаются лыжники, то двигаются они к одной точке – к высоченному холму, почти горе, что открывалась (можно сказать, «лысела») посреди леса в нескольких километрах от дома отдыха.
В Нагорном случилось одно из главных событий в моей жизни – у меня разделился внутренний мир. Снаружи, телесно, я был вроде бы один – Игорь Моляков. Но внутри нас стало двое. Случилось это глубокой осенью 73-го года. А до этого было еще одно событие – меня нещадно били. Избиение было связано со школой.
В Москве не лез вперед, старался держаться в стороне. Ребята в Москве были другие – не то, что в провинции. Но уже в 73-м году у меня внутри стал образовываться своеобразный «тенек», своеобразный приступочек, на который я мог забраться, чтобы бурный поток событий обтекал меня по сторонам. Это было место покоя. Вокруг бегали, суетились, чего-то все договаривались. Мне и самому приходилось участвовать в этих отношениях. Но было какое-то ощущение, что все это не главное. Какая-то часть моей оболочки суетилась и дергалась по всем школьным делам, но ядро, какая-то важнейшая часть, уходила то ли выше, то ли глубже, если эти пространственные понятия применимы к духовному пространству. Взобравшись на этот «приступочек», я будто застывал в чувствах и в мыслях. Актуальным стал вопрос: «А зачем мне это?»
Московские школьники много менялись. В Новочебоксарске много играли – в футбол, в хоккей, в лапту, в догонялки, в прятки. В Москве же маленькие люди менялись. Делалось это серьезно, солидно. Жвачка, значки, какие-то журналы, порнографические снимки. В Москве увидел порнографию, причем довольно высокого качества.
Присутствовали и деньги. В провинции шпана просто отнимала твои 20-30 копеек. Здесь, в Москве, случалось, деньги тоже отнимали напрямую. Но чаще присутствовали настоящие «денежные» отношения: кто-то кому-то должен, кто-то кому-то одолжил. И не 10-20 копеек, а рубли, а иногда и десятки рублей. Были должны кому-то и не по одному разу. Долги переуступали – и тоже за определенную плату. Долги превращались в материальные ценности. Должен кому-то три рубля, но договариваешься отдать жвачкой, «Фантой» или пластиковыми мешками с рисунками.
Очень ценились иностранные деньги. Школа была специализированная, с математическим уклоном. Расположена в центре города. Вот и учились в ней дети дипломатов и торговых представителей средней руки. Тот же Лысевич, например. Или вот в нашем классе учился внук скульптора Томского. Мне дважды пришлось побывать на панораме «Бородинское сражение». Перед круглым зданием панорамы высился конный памятник Кутузову, который сделал Томский. Впрочем, этот самый внук был ничего парень. Только тощий и с длинными белыми волосами до плеч. Сколько на него ни давили, он все равно носил эти длинные волосы. Лысевич, кстати, тоже белобрысый и носил волосы до плеч.
Отец же меня аккуратно стриг ежемесячно. Проходит месяц, и папа говорит: «Что-то ты зарос. Пора тебя обкорнать». И корнал довольно резво. В парикмахерской всегда приговаривал: «Вы его покороче, покороче стригите».
Вот внука скульптора Томского никто не корнал. Но этот внук особо в денежных делах и не участвовал.