Выше лезть не стали. Снова широкая дорога, но теперь спускается вниз. Уютные двухэтажные корпуса в стиле шестидесятых годов прошлого века. Лагерь «Озерный». Помещения подновили современными материалами (то ли пластик, то ли стекло). Старое здание, навесят пластиночки, и выходит новое. В мое время эти строения прилично смотрелись со штукатуркой.
Кипарисы, вдоль дорожек - лавр благородный, сосны. Подчеркнуто чисто - ни бумажек, ни пластиковых бутылок. Редкие артековцы - в желтых майках. У нас парадная форма была военизирована: голубые брюки (или шорты). Белые гольфы. Белые портупеи: верхний ремень продевался под погон белой рубашки. Пуговицы - желтые. Пилотка - голубая, с рубиновой звездой. Рабочая форма - светло-коричневая рубашка военного покроя. Темно-желтый ремень, алый галстук, светло-коричневые, брюки, темные носки. На голове - убор, похожий на современную бейсболку.
Между кипарисами - странные скульптуры, представляющие собой нечто нервное, скрюченное. Толи рыбы, толи змеи. На пересечениях дорожек дежурят люди в черном камуфляже. Вновь выбрались на главную дорогу. Там, через каждые сто метров, - патрули. Проверяют бейджики, пропускают.
Миновали площадку с нарисованной буквой «Н» (helicopter): «Для вертолета. Посадочная, - говорю И.. - Могли бы написать букву «В» (вертолет). Нет, обязательно «Helicopter». Видимо, ждут Медведева».
Выходим на плоскость посадки. Пусто. Охраны нет. Вид - дух захватывает. Слева - Аю-Даг и крыши корпусов лагеря «Горный». Справа вознеслась в небо скульптура Ленина, выполненная Полянским. Высота Ильича - метров двадцать. За спиной - три стилизованных знамени. Все вместе, метров пятьдесят.
Вновь надвинулись отяжеленные водой тучи. Духота, как в парной. Между тем, Ленин изображен в пальто: «И не жарко ему, бедному, в драповом-то?» - спрашивает И.. - «Не жарко, - отвечаю. - Зимой в Крыму ветра, холод. Ленин - солдат революции. И летом солдаты таскают с собой катанки: вдруг заморозки. Нет, Владимира Ильича голыми руками не возьмешь!» - «Вот ты, Моляков, всю жизнь для кого-то катанки крутишь. Один солдат революции, другой. А сам в драных штанах ходишь». - «Погоди, придет момент, и меня экипируют», - бодро отвечаю жене. - «Ага, в саван укутают и на кладбище отправят с облегчением друзья твои верные».
Когда выходили с вертолетодрома, вновь ударили тяжело, звонко дождевые капли. Понеслись по дороге веселые люди, радостно, чуть поддато, завизжали. Мужчины сорвали курточки, укрыли спутниц, раскрылись разноцветные зонты. Подумал: «Хорошо, что пропуска в пластике, а то бы давно водой размочило».
Появились смуглокожие люди в заляпанных мелом спецовках. Шмыгают в кусты. Мы - за ними. Дорожка. Вдруг - железная сетчатая ограда, за ней - рыжее поле, перемолотое огромными колесами. Торчит несколько свай. Барак - легкий, из кусков нержавейки. Дверь открыта. Мы и еще несколько пар - в барак.
Полутьма. У входа - грязные, стоптанные сапоги. На гвоздях - рабочие куртки, штаны. Лопаты. Ведра. Несколько больших бочек с чем-то маслянистым. Длинный коридор. Двери. Одна открыта (видимо, кухня). Что-то шкварчит на масле, остро пахнет жареным луком, а от мокрой рабочей одежды тянет живым и кислым. И - никого. Некая компания - в цветных маечках, алых галстуках и легких штанишках в этом месте тяжелого труда и усталости - неуместна.
Пожилой мужчина, с бородкой и в очках, лениво тянет: «Уныло. И мы тут - с боку припеку. Как скульптуры Неизвестного в парке «Прибрежном». Вокруг такая природа, а тут Эрнст со своими глупыми, пьяными фантазиями». - «Это Неизвестный?» - спрашиваю с удивлением. - «А вы как думали! Он, родимый», - оживляется очкастый. - «Невозможно! Хрущев педерастом обзывал, а он - к детям, в «Артек»!», - не удержался от возгласа я. Одна из дверей с шумом распахнулась, выскочил смуглый человек в плавках, с полотенцем на плече. Напевает с акцентом: «Черные глаза, черные глаза…» Заскочил в кухню, выключил газ. В дальнем конце коридора скрылся за еще одной дверью. Зашумела вода. Рабочий принимал душ.