Человек играет в истину. Тешится словами (происхождение, плотность переплетения смыслов, тени забытых значений). Конечно, годам к пятидесяти развлечения разумностью его утомляют. А тут - вера. Известно, что вера оформляется в передней поясной коре, которая участвует в нахождении нелепостей и преодолении конфликтов. Вот к старости усталый человек склоняется к тому, что попроще - к вере. Она тесно связана с убеждениями (явление, связывающее нерациональное и рациональное). «Поля» убеждений огромны (хотя вера-неверие чувственно единичны).
Работают нейроны. Их много, и их не жалко. Пусть сгорают, являясь материальной базой намерений, сомнений, разочарований, радостей и иных духовно-мыслительных аспектов. Все это нагромождение полутонов разумной деятельности, словно осветительные приборы, вырывающие из тьмы небытия смехотворно маленькие сценки, именуемые театром человеческой жизни.
Есть вера. Ее сестра (падшая) - неуверенность (эмоционально оформленный факт незнания). Спиноза (умница!) говаривал: простое понимание какого-либо утверждения влечет за собой молчаливое признание его верным, в то время как неверие требует последующего процесса отрицания. От себя добавлю: еще более тяжкий процесс - осуществление неуверенности. Правдоподобие - легко, приятно, это лакомство моих мозгов. А неверие, неопределенность - это и есть проклятие нашей малюсенькой мыслительной машинки.
Самое страшное в человеческой жизни - боль головы (вспомните простейшее: головная, зубная боль). Установлено также, что мозг пытается обработать неопределенности теми же участками мозга, что связаны с отвращением (вкусы, запахи). Человек, испытав драму жизни, с чувством произносит: «Какое же все это дерьмо! (Дерьмо собачье!)» Люди с разбитыми лбами плохо различают плохое или хорошее. К тому же, мозг (во всяком случае, мой) - слаб. Стоило чуть-чуть повисеть над горным провалом, как отшибло не просто память – серое вещество, как электрическая пробка, вырубилось. Ладно уж, плохое - хорошее. Так ведь вмиг забыл про «больно - не больно». Вон они, ручки, изодранные чуть не до костей. Пусть скептицизм дается трудно, а вера - легко. Инстинкт выживания, и тот, оказывается малым.
Сняли «сбрую», отщелкнули ремешки. Говорю медикам: «Ничего не чувствовал. Это хорошо, что ничто в черепной коробке не беспокоит?» Говорю, а сам слегка заискиваю, словно от выражения моего лица зависит качество ответа. Врачиха, бодро: «Не болит? Радуйтесь! Окончательно энцефалограмма будет расшифрована завтра. Приходите, если интересно. Все равно в карточку вклеим, заключение напишем».
Неопределенность. Жди до завтра. А там, может, толстый череп будет вздрючен изнутри острыми припадками.
И. сидит на лавочке. У нее мешок с маской, ластами: «Ну, сняли? Чего сказали?» - интересуется. Отвечаю: «Ничего. Результаты завтра. Хорошо эпилептикам». И.: «Отчего?» Я: «Софья Ковалевская, эпилептичка припадочная, говорила, что все так называемые здоровые люди не понимают, что такое счастье. А счастье дано лишь эпилептикам. За секунду до припадка. Достоевский - то же самое. Он, в такие предприпадочные мгновения, бога видел и общался с ним напрямую». И. беспокоится: «Игорь, может, не поплывем? Вода - и ты ныряешь. Как сдавит голову, так и закричишь».
