Греки - законодатели, в первом тысячелетии до н.э. шли этой же дорогой, что и я, срывали цветы, чувствовали истому зуба-горы, прокусившей толстую синь неба. В малюсенькой - душной и грязной - Европе дома возводили из застывшего кизяка (дерьма). Ставили впритык - для устойчивости и (из-за жадности) ради сохранения тепла. В центре - каменный храм. Приоритет не камню, а ссохшемуся коровьему помету. Помои и фекалии лили на узенькие улочки. Широкополые шляпы - это от дерьма, что вываливалось из окон. Почва Парижа - толстенный слой слежавшихся веками нечистот. Они превратились в нефть. Почему ее не добывают на Елисейских полях?
На Руси - простор. Деление дерева и камня. Белоснежные церкви по берегам, средь лугов и лесов. Вечность (Соловки). И - временное, деревянное. Сгорит - снова отстроили. Звонкая сосна, ель, дуб. Никаких слежавшихся экскрементов. Раз в полвека - пожар. Исторические менструации, очищение. Бани. Вода. Деревянные тротуары между усадьбами.
Россия - женского рода. Женщина - страна спокойная, скучная. Зевает. Нет ничего убийственнее российской степной скуки. Жара, пыль, мохнатая муха с треском бьется о слюдяное окошко. А уж зимой! «Анкор, еще анкор!» У греков города также просторны, да вот древесной половины греческие поселения лишены. Если надо – дома карабкаются по склонам гор. В России свиньи и коровы. У родоначальников античности - овцы, козы, отвратительное кислое вино. Дома не лезут друг на друга.
Две дороги. Одна плавно сворачивает вправо. Слышны звуки пионерских горнов. Высоченные кирпичные заборы. Мне - налево. В лесу - прохлада и полутьма. Тропинка разбита заманчиво, широко (веками, и ведь, действительно, шли этим путем). Вздутая земля затягивает вверх. Стучат под ногами острые камни. Похоже на тропу к Чуфут-Кале, но не совсем. Там - каменные лбы выдувает из недр. Они в глубоких морщинах. Ползешь, скользишь по потертой до серого морщинистой лобовине. Здесь лбы толкли ступами. Разбиты, расколочены. Ступаешь по обломкам, словно по бритвам. Камни вылетают из-под подошв, со щелканьем летят вниз.
Неожиданно осколки заканчиваются. Совсем недолго тянется слежавшийся слой мелких камушков. Нога, сквозь подошву, не чувствует краев-лезвий. Выходишь на серую, слегка потрескавшуюся, землю. Сухо, и лишь меж деревьев сохраняется влага. Тропинка бежит круто вверх, но тяжести подъема не ощущается. Неожиданно выскакиваешь на вспученную к небу поляну. До Аю-Дага еще далеко. Он защитился от непрошенных гостей такими вот средними возвышенностями. Дальше - крутой спуск, провал, далеко впереди - новый подъем на очередную «шишку». Полянка, на которой стою, метров на сто ближе к небу. Оно - необыкновенное, изумрудное. Сила легкости велика. Дождь оставил за собой облака-горы. Белые, блестящие, кудрявые, слегка серые, в бороздках. Молчаливые, спокойные. Эти «сахарные головы» легко держит воздух высот. Нет сил не восхититься, не стыдясь своего цинизма и убожества. Двигаюсь по кругу, повторяя: «Как хорошо! Какая красота! Боже, спасибо тебе, что ввел плоть мою в этот бесподобный храм!»
В центре лесной проплешины лабиринт, сложенный из камней (как у подножия Кара-Дага). Вхожу в лабиринт. Реально ощущаю, как камни ведут меня, втаскивают на середину. Немножко притопываю. Не хватает тамтамов, перьев и бус.
С трудом вырываюсь из каменных застенков. С поляны ведут три тропы. По левой скатываюсь во влажную темень карагача, украшенного крупным голубым мхом. Снова острые камни. Из кустов выскакивают два мужика: «Стой! Природный заповедник!» Я: «Сколько?» - «Шестьдесят», - отвечают дядьки в камуфляже. Даю деньги. Тот, что постарше, вытаскивает портативный кассовый аппарат, пробивает чек: «У нас - четко. Не жульничаем. Чек возьмите. Счастливого пути! Правда, идти нужно было по другой тропе. На этой - замудохаетесь!»