Родители сразу подтянулись в столице. Они менялись на глазах. Отец собирал в портфель тетради, исписанные мелким, малопонятным почерком. Лицо задумчивое.
Изменилась мама. Город накачивал ее энергией. Она была создана для жизни в гигантском городе. Такое было чувство, то ей надоели унылые казахские степи и непроходимые марийские леса вместе с марийцами и чувашами.
Каждое осеннее утро она была в прекрасном настроении, скорее стремилась в институт. Не могу сейчас сказать, как она в нем оказалась. Видимо, помог отец. Или же сама мама нашла работу в столице по специальности. В общем, на «Химпроме» они производили искусственные красители, а вот придумывали технологию их изготовления именно в этом московском институте. У мамы дело пошло здорово. За те два года, то мы жили в Москве, она сумела разработать и запатентовать несколько новых красителей, которые до нее не производил никто в стране и, по-моему, в мире. Когда, поздно вечером, родители приезжали домой, мама мучила усталого отца рассказами о том, как у нее идет работа. Шли специальные термины и формулы. Потом мама сама понимала, что увлеклась. Поток формул прекращался.
Были и другие разговоры. Институт был огромный, и работали в нем, по словам мамы, одни антисоветчики. Когда мы уже жили на Новослободской, мама рассказывала отцу, как сцепилась с несколькими тетками – тем не нравилось отсутствие демократии в СССР. Мать вступила в полемику. Тетки, как пример отсутствия демократии, приводили отсутствие права на забастовку. В западных странах, мол, чем-то недовольны, - и живо, на забастовку. Мама возражала - забастовку организует профсоюз, и члены профсоюза активны. «А вы, - спрашивала мама у теток, - согласны быть активными членами профсоюза? Недавно было собрание. Как вы отбрыкивались, когда вас хотели сделать членами профсоюзного комитета. И потом, чего вам в жизни не хватает? Против чего или за что вы будете бастовать? Если у вас мужа нет или муж пьет, то это личные проблемы. У нас же привычка – личные проблемы смешивать с общественными и все валить на советский строй».
Тетки от мамы с «демократическими» разговорами отставали. Говорили – это коммунистка, хоть и не в партии. С ней лучше не разговаривать. Но к отцу мама, как пытливый человек, продолжала приставать с расспросами. «Юра, - говорила она, - откуда берутся эти разговоры в нашем обществе? Для жизни нормальному человеку в стране есть все – детские сады, школы, больницы. Метро – 5 копеек, автобус – 5 копеек. Хлеб – 14 копеек. Самое главное – работа. Ее – море. Работай, получай зарплату, расти детей. С Разумовыми постоянно эти споры. А в Москве – еще хуже!»
Отец отвечал в том духе, что все это – вчерашние крестьяне. И Разумовы, и тетки с ее работы. То есть мелкие собственники, а фактически, буржуазия. И вот теперь они – интеллигенция в первом поколении. «Я, - говорил отец, - понимаю, что Советская власть дала мне образование, и стал я инженером. Власти благодарен и работаю на нее, чтобы она была еще крепче. Но есть люди, которые не понимают и не ценят того, что сделала для них власть. Им жалко и того, что они, как им кажется, из-за этой власти потеряли, - землю, скот, инструмент. В стране не все спокойно. Идет формирование новых классов и сословий, отпадают старые привычки и навыки. Он крестьянин был столетиями. Это у него в крови, но сейчас он врач или, как ты, колорист. Вот из него и прет – забастовки ему нужны. А чего он на митингах требовать будет – и сам не знает. Мы же, партийные работники, должны помочь родиться новым классам и сословиям. Чтобы это, дай Бог, прошло без крови…»
Потом мама спрашивала, а зачем нам новые классы и сословия, но дальше я, как правило, засыпал. Родители же разговаривали в темноте далеко за полночь.
Вся семья спала в зале. Мы с Олежкой на раскладушках, а родители на диване. Вечерние разговоры велись открыто. Мне нравилась мамина настырная пытливость. Устанет, а все равно достанет отца хоть одним вопросом. Сколько на свете сырых, тяжелых баб, которым ничего не интересно и не нужно. А мать – не такая.
В школу с Олежкой шли вдвоем. Возвращались тоже вдвоем. По пути заходил в булочную, брал белый и черный хлеб. Черный «бородинский» хлеб. Как же он мне понравился! Я брал у мамы дополнительно несколько копеек, чтобы для себя купить полбуханки «бородинского».