Достал пьянчуга-поэт и его расхристанные бабы. Отец снял какую-то дурную квартиру, может, не разобрался толком. Но в эти два месяца была странная и интересная жизнь. За это время у нас успели побывать и баба Рая, и дедуля Миша.
Баба Рая, с нашим, моляковским, лицом, характерно, до мелких морщин, поджимала тонкие губы, будто осуждала что-то. Дедуля Миша крепко выпил с отцом, а наутро сделал мне отличную хоккейную клюшку. Этой клюшкой я несколько раз играл в хоккей возле дома. Играли на голом асфальте придомовой дороги. В одну из игр я забил самую красивую шайбу в моей жизни. Вместо ворот у нас были большие тарные ящики. От своих ворот метнул шайбу. Она неожиданно, плавно и быстро поднялась в воздух и, пролетев над всеми клюшками противников, с лета, звонко ударила прямо в центр деревянного ящика. Летела метров пятнадцать. С тех пор, когда у меня что-нибудь получается быстро и успешно, в голове тут же всплывает этот удачный бросок.
Зародилось чувство любви и жалости к брату Олежке. Когда мы играли в хоккей, он стоял, одинокий и грустный, на краю дороги. И молчал. Он тоже хотел играть. Но у него не было клюшки. Да и играть его, такого маленького, никто бы не взял. Рождалась такая жалость к Олежке, что я бросал играть, и мы, вдвоем, шли бродить по грязному оврагу рядом с домом. Катались на каких-то плотах из досок. Еще разгоняли со склона пустые автомобильные покрышки.
Олежка был легкий и светлый. В нем не было злобы, жадности и какой-то подлости. Это был типичный моляковец, мой брат, сын своих родителей. Он, бедненький, очень уставал. Ему было тяжело. Его первый и второй класс пришлись на Москву. А московские школы были совсем не то, что наша, новочебоксарская. У меня было такое ощущение, что жалость к брату – жгучая, щемящая – проснулась во мне вместе с похотливостью. Будто сдвинулось что-то в душе, жаркое и перченое, и образовалось свободное место. Но на это свободное место сразу ринулась потребность кого-то жалеть. Потом в тех пространствах поселится тоска – юношеская, бездонная, глубже отчаяния.
Но пока появилась потребность кого-то жалеть. Пожалуй, только в этом чувстве не было ничего эротического. Напротив, это был своеобразный противовес отвлеченного интереса к противоположному полу. Жалость могла нахлынуть неожиданно, и тогда я, ни с того, ни с сего, возьму и расцелую маленького Олежку. Олег никогда не удивлялся этим моим приливам нежности. Только глаза его становились задумчивыми. Смотрел он в такие моменты куда-то вдаль.
Школа, куда мы ходили, была стандартной. Точно такая же школа показана в фильме «Доживем до понедельника». Если в Новочебоксарске я был в первых рядах, командир пионерского отряда, то в Москве в эти дела не лез – был в стороне. У меня слишком много происходило в душе, чтобы отвлекаться на внешние заботы. Но даже здесь замечал, что девчонка, которая была командиром отряда, многое делает не так. Не умеет разговаривать с людьми. Формализма много.
Каждую перемену спускался на первый этаж к брату. Учителка его замучила – когда он придет в школьной форме. Он так и ходил в школу в каком-то светло-сером, почти белом костюме. Играть им на перемене не разрешали, а почему-то водили по кругу. Так он и ходил среди серых пиджаков – белый. Потом, когда у родителей стало полегче с деньгами, они купили Олежке школьную форму. Учителя в Москве были не то чтобы злые. Скорее, недобрые, и это сразу ощущалось. Из учителей в Новых Черемушках я никого не запомнил. Врезалась в память только учительница английского языка – старая, худая женщина. Она, конечно, была не глупа, но имела особенность – подчеркивала этот свой ум, возводя в степень превосходства. Чего уж перед нами-то нужно было выпендриваться. Ведь мы были всего-навсего пятиклассники.
В пятом классе начинали изучать иностранные языки. Изучали английский, немецкий, французский. Я выбрал английский, хотя родители советовали изучать немецкий – и в школе, и в институте и мама, и отец изучали немецкий. Мама и сейчас недурно знает немецкий. Немецкий язык в школе преподавала настоящая немка, к тому же, как рассказывала мама, внимательный и чуткий педагог.
Мне понравились «Beatles», которых крутил на магнитофоне Андрей Разумов (он вообще был американист по натуре, изучал английский), и я пошел на английский.
Тощая англичанка на меня не кричала, но почему-то сразу выделила. С первого занятия она принялась издеваться надо мной. В пятом классе у меня появилась манера подпирать голову рукой и глубоко задумываться – совсем не о том, о чем говорится на уроке. К тому же необходимо было принести на занятия целую кучу маленьких игрушек – котов, свинюшек, петухов и собачек. А я не принес. Тощая англичанка сразу же сделала мне несколько упреков. Я подпер голову рукой и тяжко задумался. Стало понятно, что тетка стала язвить меня не из-за лени или неаккуратности, а в принципе. Она почувствовала, что я – не ее человек. Задумался – за что сразу, с первого занятия, такая неприязнь. Это было неисправимо. Не понравился – и все, точка. Это только моя проблема. Мать и отец здесь не помогут. Эту неприязнь, как проблему и неприятность, мне придется переживать самому. Самому с этим нужно что-то делать.
Когда задумался над этим, учительница нанесла еще удар. Помню ее слова: «Ну! Что сидишь! Голову повесил, ручкой подпер. А ну-ка, немедленно сесть, как положено!» Я-то, как положено, сел. Только зыркнул на старую каргу таким взглядом своих колючих глазок, что ей стало не по себе. Она совсем разошлась: «Ах, ты еще зыркать на меня будешь своими глазенками! Вон из класса!» Снова посмотрел на нее зло. Из класса вышел.
Язык Шекспира и Бэкона так и остался с этим клеймом. Из-за сухой московской англичанки иностранный язык все время шел через какую-то пленку, которая не давала полностью слиться с предметом. Впрочем, сложности у меня были только с английским. По остальным предметам у меня было отлично.
Дополнительно заниматься английским ходил к девчонке, которая была командиром пионерского отряда. Она жила в нашем подъезде, только на четвертом этаже. Хорошая девочка. Подсказал, как правильно проводить собрания отряда и что говорить пионерам.